Альтернативный вариант будущего. Что, если бы…

Разумеется. Я коротко кивнул. Заставляя разом заговорившие чувства умолкнуть, я пересел в кресло и просто уставился невидящим взглядом в пустоту. Я чувствовал себя зрителем какого-то фильма, где на моих глазах разворачивался настоящий экшн. Только фильм этот почему-то с каждой минутой становился мне все менее интересен.
Я не хотел умирать. Так я считал, так думал. Но я не знал, что даже самое лучшее в мире лекарство, способное идеально вычистить мой мозг, не способно залезть мне в душу и выбросить оттуда проблему, причину, по которой я хочу уйти из жизни. И проблема эта останется там, загнивая и разлагаясь, отравляя мои мысли и сны, пока лекарство не сдастся перед ее натиском. Пока еще я пребывал в счастливом неведении, не замечая, как потихоньку мелькают прежние мысли, как меняются реакции и настроение. Я сидел, занимаясь единственным, чем мог заняться – ничем, и думал о том, что нужно спросить доктора, куда он дел тело Артура. Я смогу приехать туда, лечь сверху на эту могилу и заснуть под дождем вечным сном. При одной только мысли об этом меня охватывало такое предчувствие покоя и умиротворения, что я с трудом сдержал порыв пойти и действительно спросить. Сколько еще мне придется мучиться от чувства одиночества и своей неправильности, от кошмаров и бессонницы, от панических атак? Доктор не понимал моих чувств, но он был единственным оставшимся рядом живым человеком, который, к тому же, пытался мне помочь. Когда-нибудь и он исчезнет с горизонта жизни, и что тогда? Я сдавил голову руками и помассировал виски. Все эти мысли были совершенно бесполезны.
Я взял лежащий на столике телефон и открыл первый попавшийся контакт из друзей. «Я убил Артура», - палец быстро пробежался по кнопкам на экране. Несколько секунд я смотрел на эти слова, затем стер. Я открыл контакт мамы. «Я убил Артура». Я задумчиво приближал палец к экрану над кнопкой «отправить» и убирал его, словно играя с судьбой, ведь одно неверное движение – телефон среагирует и отошлет смс. Наконец я стер и это сообщение, выключил телефон и положил его на место. Несколько минут я просто сидел и смотрел в пустоту, затем открыл рюкзак и достал книгу. Пальцы пробежались по черным буквам имени на яркой оранжевой обложке. Это был единственный человек, которого я глубоко, искренне и всепоглощающе любил.
- Он умер, - шепотом напомнил я себе. Полистал книгу, но читать мне не хотелось, поэтому я закрыл ее, сосредоточился, призывая мироздание заговорить со мной на этом понятном, близком мне языке, и открыл страницу наугад.
«Ну, я и отрезал начисто кончик вот этого мизинца. Решил подарить его ей: “Пустячное напоминание о моей неугасимой страсти. Предлагаю Вам носить вот это на шее в флакончике с формальдегидом."»
Я поднял левую руку и в задумчивости осмотрел свой мизинец. Потом пощупал верхнюю фалангу пальца, пошатал ее, как шатают больной зуб. Я подтянул ноги к себе, положил книгу на колени и устроил на ней голову, будто ждал, что невидимая рука моего кумира появится из ниоткуда и погладит меня по голове, а тихий скрипучий голос, растягивающий слова, проговорит что-нибудь успокаивающее. Я часто ждал этого, но оно, конечно, никогда не случалось.
Реальность вернулась в лице доктора, который был по-прежнему активен и деятелен. Сейчас он показался мне существом из другого мира.

Добавлено позже:

Еще немного, и я бы сорвался. Я даже почувствовал, как на ладонях и лбу выступил холодный пот. Почувствовал, как затуманило разум, как сложно стало фокусироваться на чем-то конкретном. Откуда такая агрессия? Я подозревал, что знаю ответ на этот вопрос, но мне не хотелось об этом думать. Я подумаю позже. Если это повторится, я придумаю что-нибудь, возможно, сбегу, потому что если я позволю этому чувству завладеть собой и останусь рядом с доктором…
«Я никогда не смогу убить его, - говорил я себе, - глупо даже думать об этом. Я не смогу. А если и попытаюсь, он сильнее меня. Ничего не случится».
Я не был нормальным, но и глупым я тоже не был. Окружающие могли не знать, но я точно знал, что Артура убили не депрессия, апатия и забытье. Его убила агрессия, которая копилась в младшем брате годами. Обида за вынужденные слезы, ревность к родителям, унижения перед друзьями, снисходительный тон. Годы шли, Артур менялся и просил прощения, начинал любить меня по-настоящему, но я не забывал. Тот Винсент, что прятался внутри и беспрестанно беседовал с Винсентом реальным, помнил все. Он ненавидел Артура.
А как же Майкл? Его я тоже ненавидел? Ведь Майкл был лучшим другом! Был. Пока не стал чем-то большим. Пока я не превратился в бестелесную тень, блуждающую за человеком, один взгляд на которого жгучей болью скручивал мои внутренности. Майкл всегда был рядом. Майкл смеялся, лежа на берегу реки, а я, не слушая его россказни, тайком пересчитывал веснушки на его носу. Я будто невзначай случайным толчком касался его нагретой солнцем руки, и это жалкое прикосновение не давало мне спать ночами. Я исписывал страницы дневника, изливая на них душу, а потом сжигал ночью на скамейке у аллеи рядом с домом, приходя в ужас от мысли, что они попадут в руки старшего брата.
Я помнил роковое лето; томительный, жаркий август. Цветущий сад Хайндов. Я пришел в гости к Майклу. Миссис Хайнд встретила меня у калитки своей ласковой улыбкой, провела на задний двор, а там… она. Рыжая, с золотисто-загорелой кожей, в легком, почти прозрачном платье. Она обнимала Майкла за шею и смеялась. Она касалась его обнаженной шеи, склоняла голову к его плечу. Я залпом выпил предложенный миссис Хайнд стакан лимонада и медленно, точно во сне, вышел из сада, а после стрелой полетел прочь, силясь забыть увиденное. Но ведь я действительно забыл? Простил? Смирился? Принял? Думал ли я об этом в тот день и час, когда мы с ним гуляли по крыше? Сам ли упал Майкл или?… Этого я уже не помнил.
Агрессия росла из пустоты и тишины. Она никогда не проявляла себя через Винсента, жившего в реальном мире. Я не кричал, не дрался, даже не злился. Агрессия вела себя тихо. Она разъедала меня изнутри, вызывая в теле буквально физическую боль, а когда не находила иного выхода, заставляла вредить себе, попытаться заглушить душевную боль реальной. Однако до сего момента она всегда имела под собой твердую основу, цепляясь за то, что для меня было действительно важно. А теперь? Я не понимал, чего от меня хочет мое темное альтер эго. Оно бесновалось и изводило меня, не объясняя причин. Внутри меня бушевало адское пламя, вздымались цунами и плясали смертоносные смерчи. Доктор сказал, на сегодня достаточно кровавых сантиментов? Нет. Для меня кровавые сантименты только начинались.

Запись без даты, сделана на отдельном листке бумаги, который вложен в дневник в самом конце. К записи прикреплена фотография (на обороте значится: Винсент, 12 лет. 17.03.04 г, Сент-Эдвольд).

На снимке – мальчик с золотистыми волосами в чистой, свежевыглаженной голубой рубашке со смелым, гордым, тогда еще живым взглядом. Тогда еще – потому что это я.

Закрытая привилегированная школа для мальчиков. Здесь у всех тонкие темно-синие свитера с высоким горлом, безупречно отутюженные бордовые брюки, изысканные имена и хорошие манеры. Мы все баснословно хороши собой, умны, остроумны, утонченны, бессмертны. Мы свято верим в свою уникальность. Мы – голубая кровь.
За роскошным фасадом кроются весьма неприглядные внутренности, но кому это имеет смысл объяснять? Неужели кто-то способен поверить, что все так картинно, как выглядит со стороны? Однако именно в этих стенах мы стали тем, кто мы есть сейчас. И в этих стенах я когда-то был счастлив.
Сент-Эдвольд вырвал меня из плена влажных каменных стен, одиночества и материнских пыток. Мы, встревоженные, порхали по винтовым лестницам, рассыпались по аудиториям и трепетали перед величием старой школы. Мы читали Хаггарда, сэра Меллори и Джека Лондона. Мы воображали себя рыцарями, пиратами, охотниками за невероятными приключениями. Мы разыгрывали Голдинга на школьной сцене, а потом распугивали смотрительниц свиной головой. Я, как и Ральф, чувствовал себя одиноко. Я, как и Ральф, был практически растоптан через несколько лет. Но не будем о грустном.
Время шло, и приключения сменились уранической поэзией, битниками, Болдуином. Мы прятались в закоулках темных коридоров и отчаянно хотели свободы. Мы пьянели от собственной непокорности, заражали друг друга бунтарским духом всеми доступными нам способами и вскипали в крови первым в жизни настоящим азартом.
Все это было так не похоже на мою прошлую жизнь – на импровизированную тюрьму, пусть та и являлась золотой клеткой. Вынужденное заключение в стенах поместья и строгий запрет на контакты с внешним миром. Да что там, я и подумать не мог о том, чтобы бегать по полям с уличными мальчишками, как мне того хотелось! И я сидел долгими томительными часами и смотрел, как они сбивают грачей, а потом, победно голося, устремляются в сторону речки. Я ложился на кровать и смотрел в потолок, позволяя фантазии перенести меня туда, где солнечные лучи купались в холодных брызгах Северна и утопали в десятке звонких мальчишеских голосов…
Все это было так не похоже на мою нынешнюю жизнь – на четыре стены подвала, в которые даже не являются золотой клеткой. На пытки, в которых я срываю голос и захлебываюсь собственной кровью, умоляя всех известных мне богов послать смерть одному из нас – мне или моему мучителю – лишь бы прекратить царящее здесь безумие.
Маленький глоток свободы. Передышка между «до» и «после».
Когда я не могу уснуть, я ложусь на спину, закрываю глаза и представляю себе мальчика с золотистыми волосами. Он прилежно учит латынь, потом идет на репетицию хора, а через два часа у него ненавистный урок плавания (знали бы вы как задается этот Джек Ллойд!). Мальчик сидит в тени ивы и с трепетом затаенного восторга поглощает украденную у ненавистного Ллойда «Зеленую гвоздику». В кармане у него лежит измятый и усохший крашеный цветок, и мальчик вставляет его в нагрудный кармашек форменной жилетки, но потом снимает – не хватит смелости, да и глупости все это. Он убирает цветок обратно в карман, откладывает книгу и засыпает, убаюканный теплым ветром, с чувством глубокого умиротворения. И тогда вместе с ним засыпаю я.